Страшные сказки

В блоге «Петербургского театрального журнала», одного из главных театральных СМИ России, вышла рецензия его редактора Оксаны Кушляевой на наш премьерный спектакль «Ревизор».

«Ревизор» Гоголя давно не текст-лакмус. И ежегодно созревающий по всей стране урожай «Ревизоров» говорит только о том, что театры снова и снова подручными средствами осваивают «школьную программу».

Но спектакль Петра Шерешевского и Псковской драмы очевидно другой. Не потому, что зритель в основном смотрит на полиэкран, а не на сцену, и даже не потому, что уездные чиновники здесь такие узнаваемые и родные, а потому, что это очень страшный спектакль.

Думается, Гоголь невольно определил театру способ и стиль говорить о «них» — людях в чине, и о «нас» — без оного, показал, как бороться, то есть как смеяться. И чем дальше, тем смех злее. Но этот путь, очевидно, завел куда-то не туда. «Мы» смеемся — иронически, саркастически, постдраматически, истерически, «они» — тоже смеются и подкидывают нам темы для нашего злого, изобретательного стеба.

Так вот, псковский «Ревизор» спектакль не смешной, а, да, страшный. Он как лучшая серия «Черного зеркала», где большого чиновника обстоятельства вынуждают насиловать свинью, только здесь вся уездная чиновничья братия претерпевает от одной заезжей «свиньи»…

С самого начала спектакля зритель почти не смотрит на сцену, где павильоны, перегородки, камеры, а смотрит на четыре сегмента полиэкрана, на котором всегда три картинки, одна из которых удваивается. И сначала на двух планах застолье, один край стола и другой, такое узнаваемое кинематографическое неизменное пированье, типичное во все времена: с гитарой, водкой, хлопочущей мамашей, закусывающими гостями. На двух остальных сегментах — крупным планом лицо городничего (Евгений Терских), словно бы выпавшего из всего этого веселья. И гуляние замирает живым стоп-кадром, вокруг стола ходит, пугливо озираясь, отчужденный Антон Антонович, на его по-медвежьи добродушное лицо наползла пелена страха. Но через мгновенье жизненные силы вернутся, городничий займет свое место во главе стола и заговорит чистым Гоголем.

Сначала хрестоматийные тексты кажутся чужеродными в этой антитеатральной реальности. Даже гости за столом будто их и не слышат. Что еще за «Ревизор», никто даже внимания не обратил на слова городничего, словно это только одного Антона Антоновича навязчивая идея. Но постепенно и устаревший язык, и страх ревизора начинают жить в этом экранно-сценическом пространстве. И приходят к городничему два представителя прикормленной интеллигенции — музыканты Бобчинский и Добчинский (Денис Кугай, Лев Орешкин), чтобы страх чиновничий обрел плоть и кровь. Спектакль устроен так, что от фактуры документального и игрового кино он движется в сторону гротеска и дальше — мрачного сюра.

Кинематографическая реальность почти без стыков из гротеска превращается в сюрреалистические сны, в психоделические христианские перевертыши. Городничий приходит к Хлестакову и, словно Иоанн Креститель, признает в нем избранного. Поддельный дьявольский христосик получает свою власть и начинает менять маски. Блудный сын, нежно льнущий к городничему, как к отцу, гопник в трениках, ржущий над словом «лабардан», ВВ Пу, великий предводитель стерхов, с голым торсом и руками-крыльями — кто только не выглядывает из-под юного лица актера Камиля Хардина. Словно демон Безликий из «Унесенных призраком» Хаяо Миядзаки, придя в этот мир, он пожирает его и становится им. Он — в общем-то, ничто, чиновничий страх, их черное зеркало, средоточие всех человеческих хотений, и оно пожирает единственную ценность этого мира — тихую и до поры незаметную девочку Машу, дочь городничего Марью Антоновну (Дарья Чураева).

После многочисленных карикатурных Марий Антоновн эта девочка, бунтующий подросток, попавшийся на глаза распоясавшемуся гопнику, и есть самая главная кровавая взятка, принесенная фальшивому ревизору. Сцена изнасилования Марии Антоновны самая страшная, в ней нет ничего сексуального и ничего вызывающего. Выторговавший права на Марию Антоновну Хлестаков просто берет ее, впавшую словно в кататонический ступор, сажает на кровать, укладывает, стягивает штаны и пропадает с ней под простыней. Никто не уговаривает ее, и никто не утешает потом. С тех пор все оставшееся второе действие она сидит в дальнем углу на кровати одна. Чиновничья братия словно пытается ее вытеснить, забыть, но режиссер не позволяет — ни им, ни нам. На одном из экранов с этого момента ее лицо крупным планом. И на нем ужас. Кажется, это лицо не меняется и почти не живет. Сюжет спектакля идет дальше, но невозможно перестать видеть этот крупный план. Иногда рядом оказывается другой крупный план — лицо городничего, на нем такая же ошарашенная маска изнасилованного зверя, который произносит растерянно: «А где же мы теперь жить будем — здесь или в Петербурге?», словно бы какая-то неосознанная часть его спрашивает: «А как после такого вообще жить?», обманет Хлестаков или нет? И в этом «хозяине тайги» что-то надломилось.

Городничий Евгения Терских хоть и чиновник, а все же живое существо. В нем есть обаяние хищного животного, упивающегося своей жизнью и жизнью хозяйствующего. Один только его пижонский костюм для рыбалки чего стоит, да и на рыбалку он ездит со своей вездесущей мамой (Галина Шукшанова), к которой привязан, и женой (Ангелина Курганская) тоже явно любуется — живой как есть. И все остальные чиновники, что ты будешь делать, то, кажется, звери, а то дети, но точно не нежить. Ляпкин-Тяпкин (Сергей Попков) с его бардовской душевностью, стеснительный паренек Хлопов (Денис Золотарев) и остальные, черт побери, вызывают сочувствие. Герои спектакля Шерешевского не понимают, что творят, они не рефлексируют и не оценивают своих поступков, но их мучение читается на лицах. Финальная сцена коллективного чтения письма Хлестакова максимально сокращена: уже не так и важно, уязвили ли их его слова, когда последний фактически уже поджег и разорил этот маленький муравейник. И вот странно: чем больше мучает и насилует (в прямом и переносном смысле) своих благодетелей Хлестаков, тем навязчивее становится мысль, что спектакль этот не о «них», а о нас, участниках этого общего застолья, ибо кто же хоть раз не сиживал за таким высокопоставленным столом в полной уверенности, что уцелеет. Вот и наши герои всеми силами пытаются уцелеть, когда заезжий божок ходит ногами по столу, когда раскладывает им разваренную лапшу по головам, когда охмуряет их жен и чистит кошельки. И вот это их стремление выжить приводит к настоящему большому злодейству. Ничего, что вы воруете деньги, даете взятки, подкупаете журналистов и отнимаете чужой бизнес, — это можно понять. Но хотя бы не предавайте ваших собственных детей, пожалуйста, хотя бы не предавайте ваших детей…

«И не забудь про меня…», — взывает голос Окуджавы в финале спектакля. Что ж, когда и этот «Ревизор» померкнет в памяти, погребенный под многими следующими, не забудется один кадр — лицо Марии Антоновны, девочки Маши, дочери городничего, так неизбежно и в полном соответствии с христианскими заветами расплатившейся за все грехи и грешки своего семейства.

Оксана Кушляева

Источник: «Петербургский театральный журнал»