Ваня с шуруповертом
Рецензия Александра Донецкого на спектакль «Дядя Ваня»
В Псковском театре драмы прошли премьерные показы чеховского «Дяди Вани» в адаптации московского режиссера Павла Зобнина.
Визуальной эмблемой, своего рода ключом ко всему спектаклю является принт на футболке старой няни Марины, хлопочущей по хозяйству. Это довольно избитая уже картинка: хрестоматийный образ Чехова в пенсне дополнен беретом со звездочкой Че Гевары и ироничным обыгрыванием фамилии классика: Che Khov. Слияние одного из самых популярных мемов XXI века с Чеховым не оставляет сомнений: нам снова предлагают поиграть в постмодерн — а что, у нас есть какие-то варианты?
Сцена из спектакля.
Фото — Игорь Ефименко.
Других вариантов здесь нет. Постановка Павла Зобнина в очередной раз убеждает: один из признанных революционеров театра, каковым был Чехов на рубеже прошлых веков, остается таковым и в столетии next. «Дядя Ваня» звучит сегодня не просто живо и современно, а как-то пугающе актуально, будто и не было этих 125 лет с их крушениями империй, социальными сломами, мировыми войнами и миллионами жертв. Комедия частных положений разыгрывается вновь, как доктор Чехов прописал. И пусть в условное поместье, затерявшееся на просторах России, вроде как не доносятся глобальные breaking news, а персонажи заняты болтовней и дрязгами, повторяя до боли знакомые диалоги и коллизии, — личная драма человека, вдруг обнаружившего, что «пропала жизнь», все так же трогает за сердце, заставляя обратиться на себя и испугаться. Ааа! Что?! Неужели и я сам такой же, как этот смешной чудак Войницкий? Или Астров? Или Соня? Или Елена Андреевна? Или, не дай боже, профессор Серебряков? Очень не хочется, но похоже, что да, и куда от этой горькой истины деться?
Деваться некуда. Это лучше других понимает нянька Марина в футболке с «Che-ховым» (Надежда Чепайкина), органично, будто сама русская природа, воплощающая народное смирение перед ударами судьбы и всепрощение, тогда как прочие обитатели поместья еще пытаются вырваться из детерминизма личных обстоятельств — в любовную ли интрижку, в выпивку, в выяснение отношений и ссоры, в экологические миражи. Получается у них плохо, но пусть так — они хотя бы пытались.
Сцена из спектакля.
Фото — Игорь Ефименко.
«Дядя Ваня» в версии 2.0 от Павла Зобнина — это бережно сохраненный, почти без сокращений и актерских импровизаций, чеховский текст, перемещенный в приметы наших дней с их вездесущим стилем кэжуал в мебели и повседневной одежде (сценография и костюмы Евгения Лемешонка), ноутбуками и смартфонами. Режиссер и художник расширили пространство сцены в два раза, постелили деревянный пол, занявший партер (героям спектакля есть где разгуляться!), установили железную бочку, садовый лежак из грубых досок, спустили сверху длинную водосточную трубу; и внимательный, хорошо знакомый с творчеством Чехова зритель, может быть, вспомнит, что послужило референсом: известная фотография Антона Павловича, запечатленного на фоне дома в Мелехово — там он позирует на фоне стены в удобном и, видимо, модном плаще-дождевике.
В этом самом дождевике (чуть ли не один в один) является нам Астров (Георгий Болонев), подтянутый, спортивный, похожий на умного скинхеда, и, беседуя с нянькой, согласно недавно установившемуся обычаю, разувается перед зрителями, с наслаждением моет в бочке ноги. Вскоре просыпается и Войницкий (Андрей Кузин), помятый со сна, в пролетарской жилетке, но в нарядном галстуке. Он пьет кофе из кружки-термоса и, пробуя ступнями шаткую поверхность и попутно философствуя «за жизнь», берет в руки шуруповерт — вгонять в пол саморезы. При этом обращается с инструментом он так, будто у него и вправду в руке пистолет, вариант легендарного чеховского ружья: он крутит его, приставляет к голове, примеривается, прицеливается, ищет глазами жертву — ненавистного ему профессора Серебрякова.
Сцена из спектакля.
Фото — Игорь Ефименко.
Возвратившийся с прогулки Серебряков (Сергей Скобелев), комично наряженный в пальто и шерстяную шапку, не забыл и про плотную тканевую маску — этот непременный атрибут нашего антиковидного времени. Наконец за столом собирается все семейство, чтобы отправить события по известному нам сценарию. На знакомые реплики наслаивается новый век, мотивы поведения обрастают живой физиологией. Павел Зобнин, кинематографист по своей первой профессии, сделал ставку на достоверность и натурализм актерских реакций, на телесность, на физический контакт.
Вот чета Серебряковых: неловкий, еле передвигающийся на якобы больных ногах отставной профессор и его яркая, молодая, чувственная жена Елена (Линда Ахметзянова). Серебрякову в исполнении Скобелева не очень-то и веришь, он совсем не старше дяди Вани, поэтому невольно возникает вопрос: а уж не придуривается ли он? Не симулирует ли свою болезнь? В этом притворстве проступает все лукавство фальшивого, дутого авторитета так называемого креативного класса. Сергей Скобелев весьма убедительно изобразил тип этакого властителя дум, в наших реалиях — какого-нибудь раскрученного политолога или модного телеведущего, вдруг потерпевшего фиаско, отправленного в забвение и оттого мучающего своих домашних.
Притворство мужа только усугубляет незавидное положение Елены. За десять минут эпизода на постели Скобелев и Ахметзянова обнажили всю драму отношений самовлюбленного, капризного, точно ребенок, страдающего от бессилия пожилого мужчины и терпеливо исполняющей свой долг, но смертельно уставшей женщины. Когда Серебряков, измеряя тахометром давление, бесцеремонно кладет на спину жены свою большую руку, и она, согнувшись, послушно замирает в неудобной позе, зритель видит, что до супружеской измены тут — один шаг, возникла бы возможность.
И такая возможность появляется — нет, разумеется, не в облике надоедливого и глупо пристающего Войницкого, грузного, задыхающегося от лишних килограммов и своей запоздалой любви, такого же неловкого, как постылый муж. А в виде спортивного и интересного Астрова, расхаживающего по сцене с голым торсом, вкусно пьющего водку и залихватски горланящего в ночи под гитару песню группы «Чайф» (на сцене звучит протяжное, как стон, народное «ой-йо!»). Как же здесь не увлечься симпатичным уездным врачом?
Сцена из спектакля.
Фото — Игорь Ефименко.
И вот уже на сцене сопрягается и возникает из лиц и желаний чеховский любовный пятиугольник «Серебряков — его жена — Войницкий — Астров — Соня», в котором Елена выступает катализатором конфликта. Соня (Александра Кашина), безнадежно влюбленная в Астрова, такая же, как и дядя, неуклюжая, нелепая, смешная, живет неизвестностью и предвкушением счастья, доверяя судьбу мачехе. Ну а та, вполне закономерно и предсказуемо, оказывается в объятиях Астрова и страстно отвечает на его поцелуй: сцена объяснения Астрова и Елены решена предельно натуралистично благодаря тому, что в жизни Георгий Болонев и Линда Ахметзянова — муж и жена, отчего их соединение на сцене выглядит столь интимно и откровенно, насколько это вообще возможно в театре.
Вообще психофизиологические взаимоотношения внутри актерского ансамбля — главный конструкт спектакля (не забудем и «комическую старуху» maman Марию Васильевну в гротескном исполнении Ирины Смирновой, и Вафлю от Виктора Яковлева, напевающего под гитару культовые хиты «Аквариума» «Не плачь, Маша, я здесь; не плачь — солнце взойдет…» и «Под небом голубым есть город золотой»). Об этом вроде бы излишне напоминать: мол, что же такое театр, как не игра актеров? Однако в данном случае, повторюсь, в актерском кастинге и заключена концепция: сделав ставку на физические данные артистов, на их органику, режиссер составил, «замутил», так сказать, внутренний конфликт, получающий внешнее выражение на сцене. Насколько по-женски привлекательна, пластична и сексапильна Елена, настолько же трогательна и нелепа Соня, страдающая от того, что считает себя некрасивой. Сколь смешон и жалок интеллигент Ваня, падающий в инвалидное кресло и вопящий про то, что «пропала жизнь», про Достоевского и Шопенгауэра, настолько же отвратителен напыщенный долдон Серебряков с его лицемерным слоганом «надо дело делать».
Сцена из спектакля.
Фото — Игорь Ефименко.
Тема спектакля близка каждому, чья жизнь прошла до половины: кризис среднего возраста и чуть старше. Неужели все было напрасно и зря?.. Ну и как с этим быть? Никак. Все безнадежно, и лучше бы и вправду было поутру повеситься или слопать баночку с морфием (напомню, что в первом варианте пьесы Войницкий не пытается убить Серебрякова, а стреляется сам). Соня, несмотря на любовное фиаско, все же упрямо пытается убедить себя, дядю Ваню и нас всех, что «надо жить», что «мы увидим небо в алмазах» и «отдохнем», но эти девичьи мантры никого не убеждают. И, увы, прав умный Астров с его едкой репликой: «Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки; а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком». Мне одному послышалось, что в спектакле Павла Зобнина слово «чудак» звучит не в чеховском, а скорее в шукшинском смысле? То есть на букву «м».
Александр Донецкий
Источник: «Петербургский театральный журнал»
