«Река Потудань» - смелый эстетический опыт, попытка взглянуть на старый текст в оптике современного человека»
Рецензия театрального критика Наталии Каминской в московском журнале «Сцена»
Продолжаются дискуссии о нашем спектакле «Река Потудань». В московском журнале «Сцена» вышла рецензия театрального критика Наталии Каминской. Так как у этого журнала нет электронной версии, помещаем текст рецензии на нашем сайте.
Наталия Каминская. Живая мертвая вода
Журнал «Сцена». 2018. № 5
По сюжету «Река Потудань» Андрея Платонова – это история про любовь бывшего красноармейца Никиты и студентки медицинской академии Любы. При этом категория любви, как известно, обретает у писателя Платонова такие космические масштабы, что ее телесное выражение отходит на десятый план. Платоновские герои зачастую имеют и не тела даже, а мощи, ибо бедны, голодны, не снабжены теплым жильем и одеждой, ввергнуты в тяжкие физические испытания. Никита всем своим существом тянется к Любе, а любить ее, как мужчина женщину, не может. «Не могу мучить Любу ради своего наслаждения!», – говорит он и мучается сам, пока не уходит из дома, а Люба, отчаявшись его отыскать, пытается утопиться и потом долго болеет. Таким образом, герой ввергнут в состояние, где не чувствует собственного тела и собственного возраста. А рядом – его отец, решивший жить ради сына, но в какой-то момент мысленно примеривший на себя роль Любиного мужа. В сущности, здесь никто не знает своего реального возраста, и все балансируют по этой жизни, словно идут по топкому льду реки Потудани, этого, очевидного у Платонова символического живого существа, несущего одновременно и силу жизни, и смертную муку.
Режиссер Сергей Чехов в псковском спектакле не то чтобы одушевляет эту реку, но, словно бы, видит и события, и героев, сквозь призму равнодушной воды. Эта вода материально присутствует на сцене, она разлита на полу, ее в мерных стаканчиках разносит пациентам безмолвная медсестра, она льет свои струи на беззащитное тело Любы, свернувшейся, подобно зародышу, в «утробе» квадратного сценического углубления, открытого зрительскому взору.
Сама история звучит за «кадром», то намеренно сбивчиво, то отчетливо прочитанная актерскими голосами, действие же безмолвно. Это, по существу, некий странный драматический «балет», отчужденное от прямого текста действо, содержание которого вступает с ним, с текстом, в сложные отношения. Сергей Чехов, несколько спектаклей которого уже довелось увидеть, вообще склонен не историю рассказывать, но выпаривать из нее некий рациональный и философский сублимат. Река, чьи воды одновременно и животворящие, и мертвящие, становится у него в случае с Платоновым скрытым субъектом действия, своеобразной Летой человеческого сознания, в которой схлестываются и путаются временные и физические ориентиры.
Так рефреном повторяется сцена, где отец подстраивается под шаг сына, а пожилая женщина идет в след и в такт молодой, будто они примеряют на себя иной возраст и иное душевное состояние. Так, Никиту играют два человека: зрелый, седоватый Виктор Яковлев и молодой, упругий Денис Золотарев. Так, в момент, когда слышен рассказ о матери Никиты, пожилая женщина (Надежда Чепайкина) оглаживает волосы и лицо сына, и это – то ли сладкое детское воспоминание, то ли акт омовения перед смертью.
Художник Анастасия Юдина помещает действие в разреженную среду – перед нами узкая коробка с зеленоватыми казенными стенами то ли приюта для стариков, то ли больницы. На экране в центре задника временами живет и пульсирует приближенный камерой живой человеческий глаз. Люба оборачивается строгой и безмолвной медсестрой, разносящей в маленьких мензурках порции лекарств. Играющая ее хореограф и актриса Илона Гончар придумала и пластическую партитуру спектакля, и «язык» собственной роли. Так в самом начале, когда она, возможно, еще не Люба, а просто женщина в этом насквозь маскулинном царстве, пожилой, тоже еще не Никитин отец, но некий мужчина, долго и властно попирает ее, толкает и клонит к земле. Таким образом, грубая мужская власть, которой до полной ее аннигиляции в себе самом, страшится бедный Никита, уже с самого начала заявлена в этом, лишенном прочных опор мире. В финале же едва спасшаяся от утопления Люба-Гончар исполняет под струями воды сложную угловатую пластическую партию, будто некая стрекоза или бабочка пытается заново «вылупиться», расправить крылья.
В спектакле очень интересно разработана гамма человеческих возрастов. Молчаливую аскезу современного театра, принципиально чурающегося смачной «игры» на публику, на удивление точно и верно приняли на себя артисты старшего поколения. Юрий Новохижин (отец) и Надежда Чепайкина работают с такой глубокой внутренней сосредоточенностью, что иногда она просто завораживает. Но особенно интересен Виктор Яковлев, этот «возрастной» Никита, мягкий, как будто плененный нахлынувшим на него непосильным чувством. Обликом немолодой, он отыгрывает не сам возраст, а то, что ему более свойственно, – ведь такую почти отеческую, лишенную плотской алчности нежность может испытывать к женщине только человек, много поживший и немало переживший. А молодая «вариация» между тем, почти невидимо присутствует рядом, как будто сталкиваются в одном живом существе по имени Никита непримиримые до срока видимость и суть.
Перед нами, конечно, удивительное прочтение сложной платоновской прозы. Очень желанный для сегодняшнего театра и часто в нем ставящийся автор, тем не менее, с трудом дается в руки, космос платоновского мира всё время ускользает в первую же подвернувшуюся щель. То на первый план выходит шершавый и плотный, странно образный язык, то мощная социальная утопия, то щемящая человеческая история… А всё вместе никак не получается.
Сергей Чехов предлагает нам нечто вроде иероглифического письма, у него в каждом шаге закодирован особый и, в сущности, верный платоновский смысл. Но нет при том авторской невозможной, всеобъемлющей жалости к человеку и миру. Нет этой густой и терпкой жизни, схваченной и в цвете, и в свете, и в запахах, и в звуках. Нет платоновской особой, целомудренной телесности, хотя физический облик и состояние «тел» в псковском спектакле очень важны и по-своему обозначены. Однако это совсем не плоть. По крайней мере, не ее эмоциональное отражение, для которого спектакль Чехова слишком герметичен и сух. Перед нами плод «ума холодных наблюдений», но не «сердца горестных замет».
И тем не менее, как смелый эстетический опыт, как попытка взглянуть на старый текст в оптике современного человека, как, наконец, феноменальная работа с артистами псковской труппы, не привыкшими работать в подобном ключе, эта «Река Потудань» заслуживает самого серьезного внимания.
